А вот записи, написанные за несколько дней до кончины:
«Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царствие Небесное.
Помилуй меня грешного, прости, Господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста!
Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце моем полученный урок? И страшная История Всех событий Евангельских»..
Незадолго до кончины Гоголь соборовался. Мучительный уход Гоголя из жизни, его предсмертные терзания заставили современников и потомков ломать голову над причинами духовной трагедии гениального писателя. Но живы и приобрели особый смысл в наши дни его замечательные слова: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесётся звонкими струнами поэтов, развозвестится благоуханными устами святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!»
Сергей Михайлович Забелин
Владельцем дома № 2 по Хлебному переулку был М.П. Забелин, дед великого русского сатирика М.Е. Салтыкова-Щедрина. Не сохранилось документальных свидетельств о том, что М.П. Забелин ходил в храм, однако дома по Хлебному переулку относились к приходу церкви Симеона Столпника. Дедушка писателя по матери Михаил Петрович Забелин, богатый московский купец, сначала жил в Хлебном, а потом переехал в Большой Афанасьевский переулок. Впервые М.Е. Салтыков-Щедрин побывал в доме деда еще пятилетним мальчиком — в 1831 году. Эти далекие детские впечатления потом получат отражение в книге «Пошехонская старина», где прототипом дедушки Павла Борисовича явился Михаил Петрович Забелин. В главах, посвященных Москве, писатель дает яркую картину повседневной жизни столицы первой половины XIX века, знакомит нас с бытом и нравами москвичей. Описание дедушки и его арбатского дома находим в главе «Московская родня. Дедушка Павел Борисыч»:
«Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны у него столик, на котором лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с другой, на подоконнике, лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух. У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Дедушке уже за семьдесят, но он скрывает свои года, потому что боится умереть. По этой же причине он не любит, когда его называют дедушкой, а требует, чтоб мы, внуки и внучки, звали его папенькой, так как он всех нас заочно крестил. Голова у него большая; лицо широкое, обрюзглое, испещренное красными пятнами; нижняя губа отвисла, борода обрита, под подбородком висит другой подбородок, большой, морщинистый, вроде мешка. Одет он неизменно в один и тот же ситцевый, стеганный на вате, халат, который скорее можно назвать капотом. Благодаря этому капоту его издали можно скорее принять за бабу, нежели за мужчину.
Еще рано, всего седьмой час в исходе, но дедушка уже напился чаю и глядит в окно, от времени до времени утирая нос ладонью. Переулок глухой, и редко-редко когда по мостовой продребезжит легковой извозчик — калибер. Дедушка следит за ним и припоминает, что такому извозчику намеднись Ипат, его доверенный, из Охотного ряда до Арбата гривенник дал.
— И вся-то цена пятачок, а он гривенник… эхма! — ворчит он, — то-то, чужих денег не жалко!»
«Дедушка происходил из купеческого рода, но в 1812 году сделал значительное пожертвование в пользу армии и за это получил чин коллежского асессора, а вместе с тем и право на потомственное дворянство. Тем не менее купеческая складка и купеческие привычки остались с ним до смерти. Он не любил вспоминать о своем происхождении и никогда не видался и даже не переписывался с родной сестрой, которая была замужем за купцом, впоследствии пришедшим в упадок и переписавшимся в мещане. Говорили, будто дедушка был когда-то миллионером, но что несколько неудачных подрядов, один за другим, пошатнули его состояние настолько, что оно сделалось довольно умеренным. К счастью, он вовремя остановился, ликвидировал дела и зажил тою старозаветною, глухою жизнью, которая до конца осталась его уделом. Но за всем тем дедушка считался «при хорошем капитале», благодаря таинственности, в которую он облекал свои дела».
В доме дедушки узнал Миша Салтыков и других своих родственников со стороны матери — Ольги Михайловны Салтыковой, урожденной Забелиной. Многие из них стали прототипами персонажей «Пошехонской старины». Как утверждают исследователи творчества великого сатирика, многие эпизоды, описанные в книге, довольно точно отражают реальные жизненные коллизии и характер отношений в семействе Забелиных. Эти отношения всецело определялись корыстными интересами и сводились к одному — поиску путей к овладению «дедушкиной кубышкой». Как пишет Салтыков-Щедрин, «члены семьи раболепно прислуживались и смотрели ему в глаза, стороной выпытывая, много ли у него денег, и с нетерпением выжидая минуту, когда он наконец решится написать завещание».
Наиболее примечательной по-своему фигурой был дядюшка Сергей Михайлович Забелин. Это имя мы встречаем среди прихожан церкви Симеона Столпника в Метрической книге за 1854 год. Отставной подполковник, кавалер Сергей Михайлович Забелин жил в собственном доме в Хлебном переулке. Все родственники и домашние побаивались Сергея Михайловича, потому что был он человеком довольно жестоким и беспринципным. «Знаменит» он был тем, что хладнокровно, буквально из рук гражданской жены своего умершего старшего брата выкрал завещание, составленное в ее пользу, тем самым лишив наследства и собственного племянника, сына старшего брата. Этот случай подробно описывает Салтыков-Щедрин в «Пошехонской старине», выведя Сергея Михайловича Забелина под именем дядюшки Григория Павловича. Безжалостное, правдивое перо писателя создает яркий индивидуальный, но вместе с тем и социальный портрет человека своего времени и своей среды:
«Вообще дядя Григорий Павлыч слыл в семействе «звездою». Все его боялись, начиная со старика деда и кончая женою и детьми. Всегда у него была наготове каверза, и он на практике нередко доказывал, что он ни перед чем не отступит. Дедушка в его присутствии притихал, никогда ему не противоречил и даже избегал сложных разговоров, точно опасался, что вырвется какое-нибудь слово, за которое Григорий Павлыч уцепится, чтоб произвести нападение на стариков карман. И действительно, не раз случалось, что любезный сынок, воспользовавшись случайно оброненным словом, втягивал отца в разные предприятия, в качестве дольщика, и потом, получив более или менее крупную сумму, не упоминал ни о деньгах, ни о «долге». Затем матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему «вы», называли «братцем» (он же говорил просто: «сестра Анна, сестра Арина») и посылали ему из деревни всякие запасы, хотя у него и своих девать было некуда. Что касается отца, то он был серьезно убежден, что Гришка — колдун, что он может у кого угодно выманить деньги и когда-нибудь всю родню разорит. Брат Степан дал ему прозвище: «Гришка Отрепьев», за что хотя и получил от матушки щелчок в лоб, но, видимо, только для приличия, без гнева, так что прозвище даже вошло в общее употребление.
Самая внешность Григория Павлыча имела в себе нечто отталкивающее. Сложен он был плотно, и всегда красное лицо его казалось налитым кровью. Отдутые, словно обожженные губы, мясистый нос, мутные, ничего не выражающие глаза, навощенные фиксатором виски, кок посредине лба — все производило самое неприятное впечатление. Голос у него был хриплый; говорил он с расстановкой, так сказать, безапелляционно. Редко присаживался, почти постоянно ходил взад и вперед по комнате, как маятник, по временам прислоняясь к стене или к окну и складывая ноги ножницами. Одним словом, при самом поверхностном взгляде на этого человека невольно западало в голову, что это воистину стальная душа, ко всему безучастная.
От него пощады не жди! — говорила матушка, — отец не отец, сестра не сестра — он не посмотрит, всех за грош продаст! И продаст даже помимо предвзятости, просто потому, что таково было свойство его природы».
Берсы и Перфильевы
В Метрической книге храма Симеона Столпника за 1857 год мы находим такую любопытную запись о том, что состоялось крещение младенца Варвары и о родителях новорожденной:
«8 марта в доме прихожанки генерал-майорши вдовы Варвары Петровны Крекшиной, статский советник гоф-медик Андрей Евстафьевич Берс лютеранского вероисповедания и законная жена его Любовь Александровна православного вероисповедания, оба первым браком»
Далее сообщаются имена восприемников:
«Генерал-лейтенант Стефан Васильевич Перфильев; генерал-майорша вдова Варвара Петровна Крекшина. Генерал-лейтенант Александр Андреевич Яхонтов; фрейлина Варвара Степановна Перфильева»
И дальше запись о священнослужителях, совершавших крещение:
«Таинство крещения совершал Симеоновской на Поварской священник Алексей Соколов. При крещении были той же церкви: диакон Иоанн Михайлов Пушкин, Дьячок Егор Александров Линьков. Пономарь Петр Кириллов Марков.»
Сохранился еще один документ:
«Прошение.
Всечестнейший иерей Алексей Иванович. У состоящего в приходе придворного Верхоспасского собора статского советника гоф-медика Андрея Евстафьевича Берса родилась дочь Варвара и молитвована мною сего 1857 года марта 8 дня, а таинство крещения над нею по желанию родителей имеет быть в приходе вашем, на что со стороны нашей претензии никакой не будет, а по крещении, внеся в Метрическую книгу, прошу меня уведомить. Придворного Верхоспасского собора ключарь протоиерей и кавалер Петр Зачатенский.»
Итак, кто же были родители младенца Варвары, о крещении которой в другом приходе, в приходе храма Симеона Столпника, было даже подано специальное прошение?
Андрей Евстафьевич Берс с конца 1820-х годов поступил на государственную службу в Сенат. В здании Кремлевского дворца ему отвели наемную квартиру. В царствование императора Николая Павловича он получил придворное звание гоф-медика. Сюда, в квартиру в Кремлевском Дворце, в 1842 году Андрей Евстафьевич приводит свою молодую жену Любовь Александровну Исленьеву. Почему придворный гоф-медик, живущий в Кремлёвском Дворце, просит крестить свою дочь Варвару не в Кремлёвском соборе, а в скромном храме Симеона Столпника? Это так и остается загадкой. Зато не секрет другое: у девочки, которую крестили, Варвары, была старшая сестра Софья. Эта Софья в будущем станет женой Льва Николаевича Толстого. Супруги Берс — это родители Софьи Андреевны Толстой.
В записках другой дочери Берсов — Татьяны Андреевны Кузминской — сохранилась история женитьбы родителей. Она довольно романтична. Любочке Исленьевой было 15 лет, когда она сильно заболела. Местные доктора не могли её вылечить. Отец случайно узнал, что в Туле проездом в Орловскую губернию к Тургеневу остановился Андрей Евстафьевич Берс, знаменитый московский врач. Андрей Евстафьевич спас Любочку. Но болезнь девушки затянулась, и он отложил свою поездку к Тургеневу. Он оставался в Туле, пока Любочка не начала поправляться. Его принимали в доме Исленьевых как своего. Когда он собрался уезжать, с него взяли слово, что на обратном пути он заедет к ним. Но Андрей Евстафьевич и сам намеревался это сделать, так как «не шутя был увлечен пациентом».
Вот как дальше Т.А. Кузминская вспоминает о женитьбе своих родителей:
«Накануне Нового года девушки тихонько от барышни поставили ей под кровать глиняную чашку с водой, положив поверх её дощечку, что изображало мостик. Это гаданье означало, что если видеть во сне суженого, то он должен провести её по мосточку.
Любочке это гадание было неизвестно. На другое утро, войдя в комнату Любовь Александровны, девушки спросили, что она видела во сне.
— Я видела сон, — говорила Любочка, — что строят дом, и мы с Андреем Евстафьевичем осматриваем его. Идем дальше, а тут уже не дом, а какие-то развалины, и через груды камней лежит узкая доска. Я должна перейти её, а Андрей Евстафьевич почему-то стоит на другой стороне доски. Я боюсь идти, а он уговаривает меня, подает мне руку и я перехожу.
Горничные дружно засмеялись:
— Поздравляем вас, барышня, в этом году быть вам за Андреем Евстафьевичем. Вот тогда увидите, — говорили они.
С тех пор, как ни странно, рассказывала мне мать, она стала иначе думать об Андрее Евстафьевиче. Её юными мечтами как бы нечаянно, но властно овладел тот, кто провел её во сне через мостик в ночь на Новый год <...> Вся семья была против этого брака, даже сестры и братья отговаривали Любу давать согласие на предложение. В те времена брак этот считался неравным, как по положению, так и по годам. Андрею Евстафьевичу было тогда 34 года. В особенности возмущалась согласием на этот брак, вымоленный Любочкой у отца, бабушка Дарья Михайловна Исленьева, происходившая из древнего дворянского рола Камыниных, родственного Шереметевым. — Ты, Александр, будешь скоро своих дочерей за музыкантов отдавать, — строго говорила мать сыну, выговаривая по-старинному слово «музыкантов». Но Люба настояла на своём. В феврале ей минуло 16 лет, а 23 августа, в 1842 году она венчалась со своим женихом. После свадьбы молодые уехали в Москву».
О своем посещении умирающего дедушки по материнской линии вспоминает старшая дочь Л.Н. Толстого Татьяна Львовна Сухотина-Толстая:
«В Москве помню своего разбитого параличом деда Андрея Евстафьевича Берса.
Помню себя испуганной и смущенной, когда меня вводят в его кабинет в Кремле.
В конце длинной узкой комнаты на кровати лежит дед, крупный старик с седой бородой и светло-голубыми глазами. Он хочет показать мне, что не владеет левой рукой. Он поднимает ее правой. Левая рука лежит мёртвая, беспомощная. Мне любопытного и жутко.
Тут же стоит бабушка: красивая высокая женщина с спокойными, благородными движениями. Она моя крестная мать, и я с чувством особенной любви отношусь к ней».
Таким образом, будущие тесть и теща Л.Н. Толстого побывали в храме Симеона Столпника, когда крестили там своего позднего ребёнка, младшую сестру Софьи Андреевны.
В метрической книге храма указаны и крестники — Перфильевы.
Перфильевы, записанные в метрической книге храма Симеона Столпника как восприемники, были близкими друзьями семьи Берсов. Степан Васильевич Перфильев (1796-1878) участвовал в Отечественной войне 1812 года. В 1836-1874 годах был жандармским генералом в Москве.
Варвара Степановна Перфильева (1840?-1890) — фрейлина, дочь Степана Васильевича и Анастасии Сергеевны Перфильевых. Кстати, после женитьбы на Софье Андреевне Лев Николаевич Толстой близко познакомится с семьёй Перфильевых и полюбил ее. Некоторые из членов этой семьи станут прототипами героев его произведений. Анастасия Сергеевна послужила прообразом Ахросимовой в «Войне и мире», а отдельные черты характера Василия Степановича Перфильева мы обнаруживаем у Стивы Oблонского в «Aннe Карениной».
В воспоминаниях Т.А. Кузминской есть много эпизодов, посвященных Перфильевым. Вот характерный кусочек, рисующий атмосферу этой семьи:
«Скажу несколько слов о семье Перфильевых. Кто не знал в те времена патриархальную, довольно многочисленную, с старинными традициями семью Перфильевых. Они были коренные жители Москвы. Старший сын генерала Перфильева от первой жены был московским губернатором и старинным другом Льва Николаевича.
Я помню, когда вышел роман «Анна Каренина», в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим В.С. Перфильева. Этот слух пошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха. Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу:
— Ну, Лёвочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не едал. Это ты на меня уже наклепал.
Эти слова насмешили Льва Николаевича.
Анастасия Сергеевна была очень популярна в Москве. Её ум, энергичный, смелый характер с отзывчивым сердцем имели притягательную силу и внушали общее уважение...»
Сестра Софьи Андреевны Татьяна Андреевна Кузминская-Берс в письме к своему другу Поливанову описывала, как Толстой читал у Перфильевых начало романа «Война и мир»:
«Был перерыв, пошли пить чай. Казалось, все были очарованы чтением.
Тут начались разговоры на дамской половине стола о том, кого Лёвочка описал, и многих называли, и Варенька вдруг громко сказала: «Мама, а ведь Мария Дмитриевна Ахросимова — это вы, она вас так напоминает.» «Не знаю, не знаю. Варенька, меня не стоит описывать»,— говорила Анастасия Сергеевна. Левочка засмеялся и ничего не сказал».
Переписка М.А. Волковой, фрейлины императрицы Марии Федоровны, с графиней В.И. Ланской, матерью Анастасии Сергеевны Перфильевой, за 1812-1818 годы, в которой запечатлена жизнь русского общества в период Отечественной войны 1812 года и в первые послевоенные годы, послужила Толстому важным документальным источником при работе над романом «Война и мир». (Заметим, что фрагменты из этих писем мы приводили выше, см. с. .) Письма эти Анастасия Сергеевна передала Андрею Евстафьевичу Берсу для Л.Н. Толстого.
Вот так: судьбы родственников и друзей Л.Н. Толстого пересекались в храме Симеона Столпника во время таинства крещения Варвары Берс.
Константин Петрович Победоносцев
и Екатерина Александровна Энгельгардт
В Метрической книге храма Симеона Столпника за 1866 год (9 января) сохранилась запись о венчании К.П. Победоносцева и Е.А. Энгельгардт:
«Член Консультации при Министерстве Юстиции учреждённой, Действительный Статский Советник Константин Петрович Победоносцев. Православного вероисповедания, первым браком, 37 лет.
Дочь Штаб-ротмистра Александра Андреевича Энгельгардт девица Екатерина Александровна Энгельгардт. Православного вероисповедания, 17 лет.»
!!!КОНЕЦ ТЕКСТА ОСОБОЙ ВЕРСТКИ (ДОКУМЕНТ — ОТБИВКА, ШРИФТ)!!!
Далее следуют подписи:
!!!НАЧАЛО ТЕКСТА ОСОБОЙ ВЕРСТКИ (ДОКУМЕНТ — ОТБИВКА, ШРИФТ)!!!
«Таинство брака совершал Симеоновской на Поварской священник Алексей Соколов. При сем были той же церкви диакон Митрофан Протопопов, дьячок Георгий Линьков, пономарь Петр Марков.»
!!!КОНЕЦ ТЕКСТА ОСОБОЙ ВЕРСТКИ (ДОКУМЕНТ — ОТБИВКА, ШРИФТ)!!!
И дальше в метрической книге записаны поручители:
«По женихе: Мать его вдова Статского Советника Елена Михайловна Победоносцева; Действительный Статский Советник Александр Николаевич Шахов; Тайный Советник Сенатор и Кавалер Князь Дмитрий Иванов сын Долгорукий. По невесте: Отец ея штаб-ротмистр Александр Андреев Энгельгардт; гвардии Штаб-Ротмистр Михаил Егоров Криштофович»
Дом Победоносцевых в Хлебном переулке относился к приходу церкви Симеона Столпника, поэтому все члены семьи неизменно являлась прихожанами этого храма: здесь они венчались, здесь крестили детей, здесь отпевали умерших. Многочисленные записи о Победоносцевых мы находим в храмовых книгах. Именно здесь, еще ребенком посещая храмовые службы, приобретал Константин Петрович свой первый религиозный опыт. Об этом позднее, уже в 1893 году, он напишет в письме императору Александру III: «Благоволите, Ваше величество, принять новую книжку, мною изданную без имени автора. Все, что помещено здесь, писано в счастливую пору моей жизни, когда я жил без забот, тихо и не знаемый людьми в Москве, в родительском доме. Благочестивые родители с детства приучили меня к Церкви, и свои церковные впечатления я писал для себя. Эти старые листки, никому, кроме меня самого, не известные, хотел я собрать и напечатать, покуда жив еще, без имени автора». «Старые листки» были напечатаны под названием «Праздники Господни» и представляют собой замечательный образец духовной прозы — жанра, в котором будет работать позднее, уже в XX веке, прекрасный русский писатель-эмигрант Иван Шмелев.
Череда христианских православных праздников наполняет душу верующего человека светлой радостью и неразрывно связана с незабываемыми образами детства: «В детской душе воспоминание праздничной радости оставляет лучезарный свет, который сам неведомо отсвечивает далеко из здешней жизни и в будущую, то затеняется и тускнеет, то, поднявшись из неведомой глубины душевной, вдруг осияет всего человека, и не различишь, какие лучи принесло прошедшее и какие грядущее послало им навстречу, ибо в душе человеческой тайна Божия совершается». В «Праздниках Господних» К.П. Победоносцев описывает раннюю Рождественскую обедню в приходском храме Симеона Столпника, что на Поварской. Для нас это описание особенно ценно, поскольку дает нам возможность представить хотя бы на минуту, какой была реальная жизнь прихода в те далекие годы – в середине 19 века. Мы можем «заглянуть» вместе с автором в ярко освещенный празднично убранный храм, постоять немного в толпе, слиться со всеми в едином молитвенном порыве, стараясь понять те чувства, которые переполняли собравшихся в этот момент:
«Пришел час, и что-то будит, точно шепчет в ухо: пора. Темно и тихо на улице – рано, «прежде денницы». Снег хрустит под ногами, мороз щиплет лицо; мимо смутные тени проходят туда же. Весело и бодро пробираешься к церкви; всюду «ударяют» к ранней обедне, и привычное ухо различает звук каждого колокола: вот у Николы, вот у Бориса и Глеба, вот у Феодора Студита, вот наш родной колокол. Входишь – церковь полна, и яркий свет льется во тьму из окон. Входят, крестятся – и вскоре – точно колосья в снопе – сплотилась в одно вся толпа народная. Рано поднялись они, и сколько в числе их таких, кому только этот ранний час можно урвать из своей непрерывной рабочей жизни – ради праздника Господня! Многие собрались из темных углов и тесных жилищ своих, от нужды и горького горя, от несносной работы. […]
Стоят они сплошною стеною, от входной двери до солеи, до самых икон местных – стоят, и крестятся, и молятся. Храм сияет огнями. Сборный хор на клиросе, из той же среды собранный, поет широкою праздничною песнью. Торжественные антифоны между ектениями потоком выливаются из души, а троьари праздника на малом входе, точно широкая, многоводная река, выносит душу на самое средоточие радости. Православному человеку отрадно исчезать со своим «я» в этой массе молящегося народа, которая сливается в эти минуты в единую празднующую перед Богом душу, и волна народной веры и молитвы поднимает высоко и молитву и веру у каждого, кто, не мудрствуя лукаво, принесет с собою в церковь простоту верующего чувства. Тут почувствует православный человек, что значит для него Церковь и какое хранилище веры в душе народной.
Кончилась обедня – народ разошелся. Но еще не опустела церковь: по темным углам, у лампад перед иконами стоят еще люди и в тишине молятся. […]
На улицах брезжит свет. В окнах повсюду загорелись огни. Дома – все еще тихо, и человек, вернувшийся из церкви, приносит с собою в дом свой тихую радость. Неси ее, человек, бережно, как полный сосуд на неровной дороге, как горящий светильник на ветреном поле, покуда не разнесет ее ветер всяческих ощущений, покуда не заглушит шум всяческой молвы человеческой!»
Отец Победоносцева — Петр Васильевич (1771-1843), был сыном священника при церкви Великомученика Георгия, что на Варварке в Москве. П.В. Победоносцев закончил Заиконоспасскую духовную академию, в последствии стал профессором российской словесности в Московском университете. Его лекции слушали Лермонтов, Герцен, Огарев и многие другие, учившиеся в Университете в 1820-1830-е годы. По свидетельству историка Н.Д. Тальберга, среди студентов он «оставил по себе память добрейшего старика». Получив под руководством отца хорошее домашнее воспитание, Константин Петрович в 1839 году поступил в Училище правоведения; с интересом читал Н.И. Гнедича, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя. По окончании училища в 1846 году (с чином титулярного советника), занимал различные должности в московских департаментах Сената. Одновременно со службой Победоносцев был профессором Московского университета. После смерти императора Николая Александровича в 1865 году Победоносцев был приглашен великим князем Александром Александровичем в качестве преподавателя и переехал на жительство в Петербург. В 1866 году женился на Екатерине Александровне Энгельгардт, которая была моложе его на 22 года.
Екатерина Александровна Энгельгардт (1848-1932) была племянницей товарища Победоносцева по училищу правоведения и знала своего мужа, как написала она в своих мемуарах, с пяти лет. Воспоминания Екатерины Александровны хранятся в Российском Государственном Историческом Архиве и являются, по мнению историков, ценным источником к биографии К.П. Победоносцева. Вопреки множеству сплетен, изображавших Победоносцева старым мужем, обманываемым молодой женой, Екатерина Александровна была верной помощницей и единомышленницей супруга, а их брак можно было бы назвать счастливым, если бы не бездетность. У Победоносцевых не было своих детей, и в 1897 году они взяли на воспитание грудного младенца-девочку, подброшенную к порогу их дома на Литейном проспекте в Петербурге. В тот же день ребенка крестили и назвали Марфой.
Приводимый ниже фрагмент воспоминаний Е.А. Энгельгардт повествует о неудачной попытке покушения на Победоносцева. Этот небольшой, но драматичный эпизод ярко показывает ту обстановку любви и взаимопонимания, которая царила в семье.
«Одно лето мы целой семьей поехали за границу. Я с мужем, дочь с няней, брат с женой, моя неизменная горничная Пашенька и другие прислуги. За границей табльдот и был обычай устраивать отдельный стол для приезжих прислуг. Пашенька очень гордилась, что за таким столом ее считали самой важной персоной и сажали на председательское место, а я смеялась над нею. В Висбадене готовилось на нас покушение. Мы остановились в гостинице, и когда ходили гулять по городу, я заметила, что один молодой человек следит за нами. После 3 дней пребывания в городе в 6 часов утра мы услышали близко от нашего номера выстрел, потом шум и смятение. Немного погодя, я вышла в коридор и увидала, что несут мертвого, облитого кровью. Когда я спросила:
— Что это значит?
Кельнеры замялись, потом старший сказал:
— Мы хотели скрыть от вас, но т[ак] к[ак] вы сами видели, мы расскажем вам, в чем дело. Этому молодому человеку было назначено убить вашего мужа, но он не решился это сделать и сам застрелился. У него нашли письмо такого содержания:
«Я — член революционной партии, послан из Швейцарии, мне выпал жребий убить Поб[едоносцева], я все время выслеживал его и искал удобного случая приведения в исполнение моего долга, но увидев обращение П[обедоносцева] с детьми, услышав его голос, я не могу выполнить свой долг и поэтому убиваю себя».
На другой день мы получили извещение императ[ора] Герм[ании] Вильгельма, что он, не отвечая за наше благополучие, для спокойствия своей страны <...> не может нас держать дольше, просит выехать и дает нам до России своих провожатых. Мы немедленно должны были вернуться обратно.
После этого я страшно боялась за мужа и старалась ограждать его. В продолжение трех лет сама с ним ездила всюду и ждала его по 2, по 3 часа в карете, когда он бывал на заседаниях».
О радостных переживаниях и счастливых надеждах накануне женитьбы рассказывают письма самого Константина Петровича, адресованные Анне Федоровне Аксаковой, близкому другу Победоносцева. (Анна Федоровна была женой И.С. Аксакова и дочерью выдающегося русского поэте Ф. Тютчева). Счастливый жених пишет своему адресату из села Полыковичи, имения, принадлежавшего отцу невесты — штаб-ротмистру Александру Андреевичу Энгельгардту. Приведем несколько фрагментов.
«Добрейшая Анна Федоровна! Сколько вы показали мне доброго расположения и участия сердечного, что я без боязни спешу к вам сказать вам радость великую, которую послал мне Господь. О, порадуйтесь вместе со мною и благословите мою радость. Со вчерашнего дня я жених, и невеста моя — та, о ком десять лет не переставал я думать с трепетом — одному Богу сказывая глубокую мысль свою. Я всегда любил детей, любил с ними знакомиться, любил соединяться с ними в их детскую радость. Десять лет тому назад — Бог послал мне милого ребенка — Катю мою, семилетнюю девочку, племянницу товарища моего Энгельгардта, к которому я ездил летом в деревню. Я подошел к ней как ребенку и распознал в ней душу глубокую и привязался к ней всею своей душою. В этой душе хотелось мне пробудить все высокое и хорошее — я говорил ей о Боге, я молился с нею, я читал с нею и учил ее, целые часы и дни просиживая с нею, и она росла и развивалась у меня на глазах, и чем больше я вглядывался в душу к ней, тем больше и глубже отдавал ей и в нее полагал свою душу. Она любила меня крепко и нежно всею своей детскою душой, и первое счастье мое было смотреться в эту душу, и стоять над нею, и оберегать ее, и радовать. Года проходили, и Катя моя вырастала, и страх нападал на меня: что будет дальше, когда ребенок мой вырастет передо мною в девушку. Она выросла, и было время, когда, казалось, Катя моя далеко от меня отходила и вышла из руки моей. Это было тяжкое время, то время, которое прожил я в Петербурге и в Царском Селе. — Мне казалось уже, что Катя моя для меня потеряна, — но теперь я вижу, что Господь этим временем испытывал меня и наказывал. — Наказать наказал Он меня — а смерти не предал. Не знаю, как — не от меня это было, а от Бога — Катя моя опять ко мне воротилась, — и вот, прошлый год весь прошел в недоразуменье, в робости — между нами завязались новые отношения в тихой тени отношений прежних, завязались тогда, когда я уж думал, что все кончено, и стал все двери запирать около себя и отрезывать всякие надежды. Я чувствовал, однако же, что я для нее необходим, что мне одному сердце ее вполне верит, что на меня одного она полагается и опирается, — но может ли она полюбить меня — вот чего я не знал и знать не мог. Я приехал сюда 4 июля и провел целую неделю тревожную! оба мы чувствовали, что уж не можем ни о чем спокойно и свободно говорить, покуда одно между нами не объяснится и слово об этом одном не будет сказано. Положение становилось невыносимо, и я со страхом решился сказать все своей Катюше — и потом был еще целый день тревоги и волненья, и наконец — услышал я то слово, которого ждала душа моя. И радость моя перед всеми явилась. О, на какое широкое место вывел меня Господь из тесноты и скорби и отчуждения! <...> Но вы поверите, какою новою кажется для меня теперь жизнь — и какая радость в душе у меня. <...> Порадуйтесь же за меня, добрая, милая Анна Федоровна, — от вашей души столько добра я видел. Порадуйтесь той радостью, которой «радуется друг женихов, когда заслышит его голос, и стоит и внимает ему», и благослови вас Боже всяким миром и всякою радостью. — Скажите мне словечко от себя и об себе — адрес мой: губернский г. Могилев на Днепре, на имя Александра Андреевича Энгельгардта. — Господь с вами. Поминайте в любви и в мире всей душою преданного и благодарного К. Победоносцева. 15 июля 1865С. Полыковичи».
«Добрейшая Анна Федоровна. От всей души благодарю вас за добрые ваши слова, которыми вы отозвались на мою радость. — Вы ее почувствовали, — благослови вас Боже радостью во имя Христово. <...> Не знаю, что принесет мне жизнь, но теперь больше, чем когда-нибудь, чувствую себя под милующею рукой Божией и чувствую, что есть у меня своя душа, свой человек в этом мире. Сколько раз, бывало, душа в нетерпении готова была сказать себе: умереть хочу, — а теперь говорит: не умру, но жив буду, потому что есть в ком душу свою отразить и жизнь свою почувствовать. Доживаю здесь последний день и завтра отправляюсь в Москву от своей невесты и стану ждать ее зимою. Подумайте, какое счастье мне Бог посылает: дитя мое милое, кого я на своем сердце взрастил и в кого свою душу положил, станет моей женою — и я в нее верю больше, чем в кого другого на свете, потому что больше и ближе, чем кого-нибудь, ее знаю и она меня. Только молюсь, чтоб Бог нас не оставил и дал нам полный и совершенный дар любви: я верю, что сам по себе, одною своей душой человек и любить не может, а любовь, связующая души, воистину от Бога дается. Пусть бы она была, а все остальное приложится! <...> Господь с вами, добрая Анна Федоровна — пошли вам Боже совершенную радость! ваш К. Победоносцев. 21 августа 1865. С. Полыковичи».
* * *
Венчались молодые, как свидетельствуют приведенные выше документы, в церкви Симеона Столпника.
В 1868 году Победоносцев становится сенатором. С 1872 года — членом Государственного совета. Летом 1873 года он сблизился с Ф.М. Достоевским, статьями и политическими обзорами